Новая книга

[Тот самый Михалыч]

Первая - концептуальная - глава моей новой книги. Ищу издателя. Букв много.
Новая книга


Тайник в стене

Старый дом, переживший нашествие Наполеона, две революции, перестройку Москвы в тридцатых годах, бомбежки и пожары, доживал последние дни, и знал это.
Уже елозил почти у его стен маленький оранжевый бульдозер, уже гремели отбойные молотки, ковыряя мерзлую землю, а несколько деловитых мужиков в строительных касках мерили теодолитом и рейкой отвоеванные у исторического центра Москвы квадратные метры…
Лешка поднимался по деревянным ступеням черной лестницы – парадный вход уже забили досками и завалили изнутри обломками брошенной мебели – и явственно чувствовал усталое дыхание стоявшего еще на белокаменном фундаменте дома. Дом был настолько стар, что не боялся смерти.
Смертей-то всяких он видел немало, и ничего необычного в них не усматривал.
Наконец Лешка залез по обледенелым ступенькам на второй этаж, отомкнул своим ключом замок на низенькой двери и очутился на кухне огромной семикомнатной квартиры. Когда-то этим путем таскали сюда ведрами воду, дрова вязанками, провизию с недальнего Охотного ряда – корзинами и свертками. Кухня была просторной и еще несла на себе следы совсем недавно расселенной коммуналки. На кафельном черно-белом шахматном полу в изобилии стояли бутылки, стеклянные банки, валялось какое-то тряпье, рваные газеты, из раскрытой двери чулана углом высовывался сломанный, без ножки, стол.
Как ни странно, чугунные батареи под двумя окнами оказались теплыми. Электричество отрубили давно, а вот теплосеть еще почему-то работала, и даже вода текла из крана. Остались целыми – ненадолго – окна. Поэтому Лешка приходил сюда, как на работу, разбирая сундук со всевозможными бумагами в одной из комнат. Сундук-лежанка был столь велик, что, с поднятой крышкой, походил на опрокинутый платяной шкаф. Ни одной мышиной жизни не хватило бы, чтобы прогрызть окаменевшие доски толщиной в три пальца, из которых его некогда собрали, да еще и оковали полосами фигурной жести.
Вот и на этот раз Лешка поднял к стене, оклеенной обоями в восемь слоев, тяжелую крышку сундука, и на него немедленно пахнуло смесью запаха старых бумаг, ароматов каких-то давно забытых духов, сургучом, пылью веков и еще чем-то оттуда же – из девятнадцатого века.
Больше всего хранилось тут писем и открыток. Начинались они с начала прошлого столетия, были аккуратно перевязаны цветными ленточками и адресовались к одному человеку – Глафире Ярцевой, прожившей в этом доме всю свою жизнь – почти сто лет. Она и посейчас была жива, ее увезли из дома всего два месяца назад, впрочем, она уже мало что соображала и говорила все реже и реже.
Лешке вообще как-то везло на семейные архивы, хранителями которых до конца дней становились древние старухи, бережно хранившие каждый листочек, вплоть до конфетных фантиков и магазинных счетов.
Два альбома с фотографиями, фотографии россыпью, некоторые еще с тех времен, когда они назывались дагерротипами, некоторые в роскошных кожаных паспарту, многие с надписями на обороте – одних фотографий в сундуке набралось с полпуда.
Лешка развязывал выцветшие ломкие ленточки, просматривая конверты. На иных из них сохранились следы сургучных печатей и надписями сверху – «ЕВБ», Сашка был опытен и знал, что это означает - «Его Высокоблагородию».
В особой папке лежали всякие бумаги, относящиеся к институту благородных девиц, который некогда заканчивала Глафира. Записочки на кремовых квадратиках, рисунки декораций к любительским спектаклям, пробы неокрепшего пера. И среди них вдруг неожиданное – тонкая брошюрка «Наставление по стрелковому делу из винтовки Бердана».
В кухне отчетливо стукнула дверь черного хода.
Лешка даже не обернулся, зная, что пришла, как сказали бы в девятнадцатом веке, «компаньонка» Глафиры Ярцевой, Наталья Степановна. Не совсем уж старая женщина, крепкая, крестьянской кости, она каждый день оставляла неподвижную Глафиру и ненадолго приходила сюда, в прежнюю свою квартиру. Она тридцать лет проработала в глафириной семье, правда, непонятно в каком качестве. Кем-то вроде и прислуги, и домработницы, и друга семьи, и доверенного человека. С Лешкой Наталья Степановна держалась строго.
Родом же она была из подмосковной деревни, где Ярцева после войны снимала дачу. Сама же Глафира всю жизнь считалась театральной актрисой – так Лешке рассказала «компаньонка», явно чего-то не договаривая. Да он и сам что-то подозревал.
- Здравствуйте, Наталья Степановна! Как там Глафира Никоновна? – спросил Лешка появившуюся в дверях монументальную домработницу.
- Глафирка-то? Да по-прежнему, без памяти, – ответила она и со вздохом добавила. – Счастливая!
- Понимаю, – согласился Лешка. - Очень хорошо вас понимаю.
- Тут и понимать ничего не надо, – обрезала меня Наталья Степановна. - Давно уже здесь? Что накопал-то?
Строгая женщина взяла на себя обязанности надсмотрщика и цензора. Поджав губы, она просматривала отобранное Лешкой, что-то откладывала – в основном это были фотографии семидесятых-восьмидесятых годов, наверное, тех людей, кого она помнила. Лешку это вполне устраивало, хотя его увлечения старыми бумагами она, конечно, не понимала и не разделяла. И даже возмущало – молодой, крепкий, почти двухметрового роста парень – и какие-то ненужные никому ветхие письма и картинки.
Да на нем пахать надо, причем целину!
Лешка к такому отношению давно уже привык, зная истинную цену этим бумажкам.
Наталья Степановна подвинула себе колченогую табуретку и с некоторой опаской уселась. Лешка немедленно протянул ей картонную коробку, которую он уже успел нагрузить бумагами из сундука
- Много ли еще осталось? – спросила Степановна.
- Да уже на донышке. К вечеру управлюсь. Наверное.
- Ну и как? – пренебрежительно спросила Степановна. – Нашел чего ценного, чтоб хотя бы хлеб себе оправдать?
- Пока пусто. – осторожно ответил Лешка. - Так кое-что для коллекции.
На самом деле Лешка, конечно, немного лукавил. Сундук Глафиры Ярцевой таил для понимающего человека настоящие сокровища. Другое дело, что понимающих людей даже в Москве было удручающе мало. Кто, например, смог бы оценить полсотни визитных карточек людей, оставивших некоторый след в истории, кланяясь загнутым уголком даме полусвета Глафире Ярцевой.
Но как бы там ни было, этими бумажками на собственную двухкомнатную квартиру студент-дипломник истфака МГУ уже заработал всего за три года. Впрочем, Лешка этот факт тщательно скрывал, говоря, что квартиру в старом сталинском доме он просто снимает.
Сейчас в эту квартиру перекочевал уже почти весь сундук, ожидая тщательного разбора, прочтения и определения.
Но еще сантиметра два на дне сундука остались.
- Для коллекции, говоришь? – сказала Степановна. – Какая же это коллекция? Ты бы еще надгробия коллекционировал…
- А ведь знаете, - оживился Лешка, - есть и такие коллекционеры. Надписи на старинных надгробиях собирают. Знаю одного. Книжку даже выпустить собирается. С эпитафиями.
- Да тьфу на вас на всех! Психанутые. – Степановна плюнула на пыльный паркет. – Что сундук-то весь разобрал? А клада там так и не нашел? Не там ты ищешь, вот что я тебе скажу.
- А где искать-то, Наталья Степановна? Может быть, вы знаете?
Степановна задумалась как-то уж слишком отрешенно, глядя в мутное окно, выходившее здесь на парадную сторону.
- А чего, - вдруг заволновалась она, - может и знаю.
- Не расскажете?
- А вдруг, не дай-то Бог, найдем? - с наивной крестьянской подозрительностью спросила Степановна.
- Ну… Поделим уж как-нибудь. Вы рассказывайте, Наталья Степановна. – Ответил Леха, никак не забывая, тем временем, просматривать бумаги. Чем ближе к дну сундуку, тем более они становились интересными. Сейчас он просматривал сильно потертую матерчатую папку с институтскими рисунками молоденькой Глафиры Ярцевой. На картонках присутствовали дамы в роскошных шляпах с цветами, офицеры с усами и высоких киверах, древнегреческие модели в хитонах. Рисунки неумелые, карандашная штриховка косая, но все помечены датами: шестнадцатый, семнадцатый – папки хватило как раз до осени 1917. И еще было в этих, почти детских набросках что-то такое, невысказанное, что и превратило впоследствии Глафиру в дамы революционного полусвета.
Леху так захватило рассматривание этих рисунков, что не сразу услышал Степановну, но, услышав, тотчас же насторожился.
- …это мне все Глафирка рассказывала, сама-то я его не застала. Его под самый конец войны забрали, хотя он вроде инвалидом был. Назад и не вернулся. Ну а слух-то остался. Мне его Глафира под большим секретом сказывала. Потом в той комнате кто только не жил. Глафире из пяти комнат одну ведь оставили, правда, самую большую. Потом еще одну дали. Роскошь! Я-то к ним в шестьдесят третьем переехала. Думала вот счастье мне – в самой Москве жить, какая же дура была. Господи, с тех пор полста лет прошло. А Глафирка себе детей не хотела, и мне не дала.
Как это уже не раз бывало, Степановна уже забыла с чего начала, но Леха и не думал ее останавливать. И действительно, минут через пять казавшегося бесконечным монолога, она сама устала говорить и замолчала, глядя на Леху рыбьими неподвижными глазами.
- От кого клад-то остался? – спросил ее Леха.
- Да, - спохватилась Наталья Степановна. - Жилец этот наш непростым был… Он знаешь, где служил? В этом, как его, ну где золото всякое хранят?
В Госбанке что ли?
- Не. В другом…Гохране, вот. Ну и унес оттуда что-то. Его, говорят, за это и арестовали. Он же офицером при царе служил, вот. Мне рассказывали, что него в комнате три раза обыски были. Но ничего не нашли. А когда комнатка его Глафирке-то перешла, я в ней жить и стала. Ну и нашла, случайно. Там мыши шуршали, я и залезла. А как увидела – испугалась. А теперь что, все равно сломают. Ну- ка, пойдем.
Леха послушно встал. Хрустнули серые от пыли широкие плашки старого паркета. Он уцелел только в этой бывшей глафириной комнате. В остальных его давно заменили где на линолеум, где на паркетные доски – по достатку каждого жильца. За старым паркетом надо следить, натирать специальной мастикой на восковой основе. Многим казалось проще раз и навсегда покрасить его традиционной коричневой краской.
Сейчас даже и краски под слоем пыли Леха не разглядел. Между тем Степановна завела его в самую дальнюю и маленькую, в одно окошко, комнату бывшей коммуналки.
- Вот это моя каморка и была. Ничего не замечаешь?
- А что надо заметить? – Леха обвел взглядом комнату. Тот же хлам на полу, разбитая бутылка, тряпье и рваные газеты в углу. Окно с широким облупившимся подоконником
- А как мы сюда попали? Из общего коридора?
- Ну да. А как еще-то?
- То-то и оно. Раньше дверь не здесь была, а вот тута. – Степановна показала на простенок с драными обоями. – Прямо в Глафиркины комнаты. Вот потому дверь и заложили. А другую из общего коридора пробили. Я, когда сюда подселилась, мышей травить стала, гляжу, а там под стеной… - она понизила голос почти до драматического шепота. – Пусто. Я рукой-то в пыли пошарила, вроде банки какие-то железные, потом нащупала маленькое что-то, достала – патрон. Ох, и испугалась! Я ж молоденькая была.
Лешка почувствовал, как слабый холодок прикосновения к «большой тайне» пробежал у него по спине. Несколько лет он ждал этого момента!
Но он знал, твердо знал, что его время придет, и сейчас казался не очень обескураженным.
Поэтому он только и спросил у Степановны:
- Где?
Степановна подошла к стене и молча обвела рукой по пыльной стене большой овал. Тотчас же у Лехи мелькнуло в голове – а ведь он где-то здесь видел нечто в такой момент необходимое. Он кивнул Степановне и бросился на кухню. И вернулся через несколько минут, держа в руках ржавый зазубренный топор с обломанным топорищем.
Степановна между тем тоже без дела не сидела, а уже обдирала обои, которых оказалось тут не менее пяти слоев, перемежавшихся с газетной проклейкой. Под обоями оказалась штукатурка, легко сбивавшаяся даже таким топором, а уж за ней – кирпичная кладка намертво схваченная старинным известковым раствором.
В результате уже через минут десять Сашка стоял в центре пыльного облака – Степановна предусмотрительно ушла на кухню. Впрочем, и вернулась быстро принеся неизвестно откуда взявшееся красное пожарное ведро с грязной водой. Этой самой водой она плеснула на стену, на пол и снова умчалась. Вскоре пыли стало заметно меньше, но все равно отряхиваться Лехе нужно было теперь долго. Хорошо, что догадался обмотать голову шарфом.
Теперь с двух-трех метров можно было различить, где некогда была дверь. Там и кирпич был более светлый, и раствор цементный – темно-серый. Но что дальше делать Леха не знал. Чтобы ломать стену сломанный топор уже никак не годился, требовался инструмент посерьезнее.
- Вниз посмотри, вон, над плинтусом. Увидел? – сказала Степановна.
Сашка пригляделся.
Действительно три нижних ряда кирпичей казались какими-то не такими, как сверху. Много половинок, да и положены они явно кривовато, неумелой рукой.
-Там что ли? – спросил он у Степановны.
Та кивнула.
- Это ведь я сама замазывала. Ровно печку в деревне. Цемента не нашла, так алебастром. А до того кирпич на глине держался. Он, жилец-то, как дверь убрали, сразу нижние ряды разобрал, а за ними пусто. Тут стены-то толстенные, вот пустота и осталась. Засунул туда, чего хотел и снова заложил. Моя койка как раз тут и стояла. Мыши спать не давали, вот я туда и полезла. Давай ломай что ли…
Ломать, конечно, не строить, но потрудиться Лехе все равно пришлось. Хотя, когда он выбил два первых кирпича дело пошло веселее. Да и не всю же стенку требовалось сломать. Последние кирпичи он вообще просто вынимал руками. В общем, скоро глазам кладоискателей открылся небольшой темный провал. Леха бухнулся на колени, зажег, чиркнув зажигалкой подобранный клочок обоев и заглянул внутрь стены.
- Что-то есть. – Дрогнувшим голосом сказал он. Степановна промолчала, но как-то всем корпусом подалась вперед.
Леха, немного побаиваясь, сунул руку в темноту провала. Нащупал там что-то и, сразу став чрезвычайно серьезным, начал очень осторожно вытаскивать. Сначала на свет появилась небольшая киотная икона, завернутая в ссохшуюся до фанерной твердости какую-то бурую тряпку..
Икону - Спаситель в небольшом киоте - Леха, рассмотрев, тут же передал Степановне. Снова засунул руку в тайник и достал оттуда вторую. Троица в посеребренном окладе. Старая икона, лики трех сидящих за столом ангелов почти неразличимы из-под потемневшей олифы. Она тоже перешла во владение Степановны. Та, прижав обе иконы к груди, неотрывно наблюдала за Лехой.
Но следующей на свет появилась квадратная жестяная коробка с проржавевшим уголком. Но не очень тяжелая. Чувствовалось, что золота в ней нету. Не утерпев, Леха немедленно принялся сдирать с коробки плотно прилегавшую крышку…
- Ну, это по твоей части, - разочарованно протянула Степановна.
Действительно коробка была плотно забита бумагами. Разного размера, разного цвета. Документы, какие-то записи, толстые тетради.
Последним Леха достал небольшой, чуть длиннее ладони револьверчик, завернутый в ту же тряпицу. Там же лежали четыре маленьких потемневших патрона.
Больше в тайнике ничего не оказалось. Степановна – доверяй, но проверяй – заглянула в провал лично, кряхтя, опустившись на колени.
А вот Леху все не покидало странное чувство, скорее даже предчувствие, будто бы пролетела над ним большая бесшумная птица, слегка задев крылом и пообещав ему полную опасностей Тайну.
Леха даже не догадывался – насколько.
Иконы он без раздумий отдал Степановне, которая в свою очередь на коробку с бумагами он нисколько не покусилась. Отказалась она и от револьвера.
- Пойду - Сказала Степановна, засовывая иконы в свою сумку. – И так никаких нервов не хватит. Пойду. Валерьянки выпью, да полежу. Прощай, что ли. Не приду я сюда больше
Так они и расстались без сожаления и вполне довольные друг другом - чтобы никогда больше не встретиться. Но как только хлопнула дверь черного хода, Леха сразу кинулся к окну и снова открыл жестяную коробку. Так, подпоручик Штейнер Сергей Александрович - если судить по справке из Орловского военного госпиталя, датированной январем 1917 года. Еще документы на то же имя. И еще. Две фотографии, небольшого «визиточного» размера. Три толстых тетради, две одинаковых, а одна самодельная, сшитая из оберточной крафт-бумаги.
Лешка открыл первую. Хороший, выработанный учителями чистописания почерк. Машинально Сашка прочел первые строки… Дневник давно умершего человека. Чья-то чужая судьба.
Если бы он знал, как изменится его жизнь после того, как он закончит прочтение всех трех дневниковых тетрадей, то он бы, наверное, долго колебался – читать дальше или нет.
И все равно бы прочел.


Продолжение следует


«Апреля 10 дня 1917 года»

« Я ничего не делаю уже третью неделю, и, наверное, оттого и решился написать эти строки. Очень уж непривычно ничего не делать. То есть, я ем, хожу гулять, сплю, снова хожу. Если бы я умел хоть что-то делать руками, как например, Сидорыч, было бы легче. Но раз я пищу, то видимо рассчитываю, что эти все-таки мой дневник кто-нибудь да прочтет. И если это будет незнакомец, то надо бы представиться. Зовут меня Сергей Александрович Штейнер, бывший студент историко-филологического факультета Императорского Московского университета. Также вольноопределяющийся команды пеших разведчиков 266 пехотного Пореченского полка. Между прочим, Георгиевский кавалер 4 степени. Сейчас нахожусь в бессрочном отпуске по ранению. Мне 23 года. Это про меня почти что все.
Сегодня я просто инвалид. Очень слабый после отравления проклятыми германцами газами человек. Отлежал в госпитале больше трех месяцев, на ноги встал. Но в Петрограде зимой, как, впрочем, и ранней весной с моими легкими жить оказалось невозможно. Выручил меня вахмистр моей команды Михайло Митрофанович Антюхин. Отец у него лесным смотрителем у графа Ольденбургского в имении служит. А живет он на хуторе в сосновом бору. Целительней для моих легких, чем воздух соснового леса, уверили меня в клинике, нет ничего на свете. Вот любезный Михайло Митрофаныч и отправил меня к своему отцу. Добрался я быстро, чему немало способствовала выданная моим отцом некая сумма денег, в том числе в звонкой монете, которая сейчас стремительно исчезает из оборота.
Митрофан Иваныч также охотно принял у меня 20 золотых, взамен обещав мне парное молоко каждый день в любом количестве, а когда пойдут лесные ягода - то и ягоды. Поселили меня в спешно починенном то ли сарайчике, то ли флигельке, имеющимся при усадьбе.
Но держалось население хутора от меня подальше. Боялись, что у меня начнется чахотка, боялись моего привезенного с фронта револьвера, боялись, наконец, что я внезапно помру, а с них за это спросят. Но что меня по-настоящему угнетает - это отсутствие света в моей хибарке. Керосина на хуторе очень мало и взять его негде. Тем более нет и свечей. Спасает ли только то, что темнеет сейчас поздно, а вскоре будет еще светлее.
Вообще на хуторе не хватает очень многого. Нет фабричной мануфактуры, нет обуви, нет даже чугунков, давно ставших привычных на западе России, где мне пришлось воевать.