Опыт исповедально-этнографических заметок Николай Соловьев

[Тот самый Михалыч]

Опыт исповедально-этнографических заметок
Николай Соловьев


В конце августа я уже попросту перестал различать селения, посады, деревни и погосты… Приезжал, успевал только помыться и тут же уезжал снова. Тульская-Орловская-Калужская-Тверская… Самая Россия то есть. Давно, с молодости, меня так не носила птица-тройка.
И в какой-то, как сейчас говорят, пафосный момент, я внезапно ощутил себя на пыльной площади хорошо мне знакомого тверского вокзала. Пока мои спутники ставили камеру, чтобы снять какой-то, режиссеру только ведомый, \"план\", я вспомнил. Вспомнил, хотя ни на минуту о нем не забывал.
Всего в ста двадцати километрах отсюда у меня есть ДОМ. Я не был в нем почти два года. И хотя дом и без меня не пустовал, я в последнее время все сильнее чувствовал с ним самую жгучую, самую тесную связь (это из Николая Рубцова). Я был нужен дому, а дом был нужен мне. Неужели, чтобы это понять, мне пришлось объехать столько городов и городков? Нужно было возвращаться в Москву, в мир, который мне не то чтобы ненавистен, но и не сказать, чтоб сильно нравился. Но я мог сейчас плюнуть на пыльный асфальт вокзальной площади, сесть на автобус и… И я решился.
Дальше все пошло быстрее. Мы, в общем, почти все завершили, сценаристский \"креатив\" был не особенно нужен, и, освободив съемочную группу от своего общества, я смог даже получить небольшую сумму, чтобы прожить недели две, ни о чем не задумываясь.
Поэтому через четыре часа я уже входил в нашу деревню, нагруженный двадцатью килограммами разнообразной еды, поскольку не знал, когда приезжает к нам автолавка.
Тут, у мостика через безымянный ручей, надо мне остановиться и рассказать о деревне. Зовется она Поповка, на старых картах к ней добавлено еще одно слово, и получается Поповка-Заречная. Раньше в ней жило смешанное карельско-русское население, но сейчас от коренных жителей осталось человек десять, из которых самому молодому, Толе Назарову, лет пятьдесят. Зимой остается четыре жилых дома, остальные оживают только летом.
Я всего несколько раз был в Поповке зимой. От огромного дома, где живут, как в сказке, старик со старухой, вели лишь две тропинки - к колодцу и к дровянику, значит, у хозяев весь мир ограничивался экраном телевизора, за которым, как я все больше убеждаюсь, живут какие-то, ей Богу, инопланетяне.
Каждому кулику, знамо дело, свое болото нравится, и я не исключение - Поповка, мне кажется, очень красива. Стоит она на огромной поляне посреди соснового леса, на берегу ручья, и вытянута в одну очень длинную линию - избы стоят как по веревочке. В редком сборнике, изданном в 1926 году и называемом \"Верхне-Волжская этнологическая экспедиция. Крестьянские постройки Ярославско-Тверского края\", я нашел упоминание, что в 1850-х годах Палата Государственных имуществ \"ревностно занималась распланировкой селений в Тверской области и достигла желательных результатов. Все деревни, как русские, так и карельские, за очень редкими исключениями ныне расположены по строго определенному плану. Таким образом, внешний вид деревни определенно изменился. Ныне план ее таков. Два ряда прямых узких и длинных усадеб, расположенных по обе стороны прямой дороги или улицы на \"посаде\", отгорожены от поля и большей частью друг от друга. Избы впереди и овины и риги в конце усадьбы выстроены в две прямые линии. Редкие исключения - деревня расположена в один посад, где жилые постройки стоят по одну сторону дороги, а по другую - усадьбы с хозяйственными постройками\".
Вот в такой, распланированной в одну линию, деревне и стоит мой дом. Я купил его лет двенадцать назад за восемьсот долларов. Дом построен в конце 19 века и все это время принадлежал крестьянской семье Нечаевых. Последний его обитатель, Володька Нечаев, деревенский пастух-пропойца, помер в районной больнице, и дом мне продала его младшая сестра Вера. Она для этого специально приехала из Белоруссии, куда ее занесла судьба. Вера с радостью избавилась от дома и вообще от этой деревенской своей молодости. Я решительно отказывался ее понимать, пока она однажды в очереди к районному нотариусу не рассказала мне кое-что про свое колхозное детство. Она это военное и послевоенное детство вспоминала не то чтобы с ностальгией, как это обычно свойственно людям, а со смесью ненависти, страха и любви одновременно. Беспросветная бедность, голод, холод, непосильная работа… Можно представить, какие усилия прилагали люди для того, чтобы из этой, лично мною любимой деревни сбежать. Кто бы мог подумать в те времена, что некие люди будут мечтать смыться из Москвы в Поповку хотя бы на неделю. В доме нет телевизора, зато есть академические Пушкин, Гоголь и Достоевский.
В одной книжке из картона обложки до сих пор торчит крошечный кусочек металла. Я его берегу, но он и сам не стремится выпадать. Это память. Иногда я вспоминаю, как в 1992 году тащил двадцать восемь томов Федора Михайловича ночью через границу между Молдавией и Приднестровьем, а над нами - спецкором \"Московских новостей\" Колей Какоткиным и мною, спецкором \"Литературной России\", - красиво так выписывал трассирующими пулями восьмерки молдавский пулеметчик. В Кишиневе русские книжки стоили баснословно дешево, а главное, они там были, и я не удержался, купил и в итоге довез до Москвы.
До окопов батальона \"Днестр\" оставалось еще метров сто, когда к пулемету присоединился миномет. Первая мина упала довольно далеко, вторая - значительно ближе, но к этому времени мы оба уже лежали в какой-то канаве по уши в липкой грязи. Сумки наши и связки с книгами остались наверху…
В общем, крошечный осколок 82-миллиметровой мины до сих пор торчит в Достоевском. А донце мины, ее хвостовик, похожий на шестопер, подобрал отчаянный малый Коля. Как мы с ним попали в Дубоссарах в комендантский час патрулю из казаков! И смех и грех! Наши издания тогда вели борьбу не на жизнь, а на смерть, но в жизни мы сдружились на почве взаимной неприязни к молдавским националистам. Потом, в октябре 1993 года, на задах Белого дома омоновские сапоги сделают Колю инвалидом, и вскоре он, так и не оправившись, умрет. Но это к деревенской, этнографической жизни отношения не имеет. Так, вспомнилось… Чувствуется, пора писать мемуары. Типа \"Жизнь и приключения Николая Соловьева\".
Пастух Володька из бывших в избе предметов крестьянского обихода продал или сменял на водку все, что мог. Остались сбитая из глины огромная русская печь, панцирная кровать и два больших сундука. Все остальное - трудно поддающийся описанию хлам. Самодельные табуретки, колченогий стол.… Топчан какой-то… И сама изба была запущена до невероятности. Когда-то струганные и выскобленные бревна стен были выкрашены где зеленой, где синей, где коричневой масляной краской - чем попало под руку. Там, где краски не хватило, дерево сруба имело благородную темную патину.
Из крестьянской избы никогда ничего не выкидывали. Все, что приходило в негодность, могло потребоваться для починки чего-то другого и относилось либо на огромный задний двор, либо на чердак, либо в подпол, либо в дровяной сарай. Задний двор вообще поражает воображение. Здесь могут одновременно разместиться две лошади, корова с теленком, свиньи и овцы, кролики - клетки у стены, имеется курятник, и неизвестно для чего или кого выгорожены еще какие-то закутки. Кроме того - огромный сеновал, куда я вообще еще не заглядывал. Все углы были завалены разным барахлом.
Купив дом, я три дня вывозил сгнившее тряпье, металлолом, битые горшки и прочее. Целый день ушел, чтобы набить мешки и увезти обувь, копившуюся здесь с начала 20 века. Под залежами обнаружилось кое-что ценное. Книжки и журналы двадцатых годов, чемоданчик с довоенными елочными игрушками, ствол винтовочного обреза без затвора, всякие деревянные ткацкие принадлежности. Был и сам станок для изготовления половиков, в смысле он и сейчас есть и стоит на чердаке.
Короче говоря, из \"мебели\" остались только сундуки и плетеный из лыка шкаф в сенях - я таких раньше и не видел. Из подпола было извлечено с десяток разнообразных глиняных горшков, три керосиновые лампы, интересные дореволюционные бутылочки и скляночки. Поиск с металлоискателем в подполе дома и вокруг него принес шесть медных монет.
И стал я дом перестраивать. Бригада плотников сломала и вынесла по частям глыбы русской печи. Она была бесполезной - ни запаривать в ведерных чугунах корма для скотины, ни печь хлебы я не собирался. Кроме того, она очень медленно прогревалась, требовала уйму дров и сильно дымила. И, конечно, занимала почти пол-избы. Правда, протопленная, держала тепло целые сутки даже в мороз. Вынесенная на улицу, печь немедленно превратилась в оплывшую глыбу чистой глины.
Печки я кладу сам. Умею и люблю. Но тут призвал на помощь профессионала Юру. Вдвоем мы с ним сложили несколько необычную столбянку, так чтобы угадать трубой в имеющийся на чердаке боров. Сын с компанией теперь каждый Новый год отмечает в деревне - говорит, что если печку раскалить, то тепло во всей избе.
Ну и началось - поменял два нижних венца, подвел новый, кирпичный фундамент. В старые времена, в отличие, скажем, от Тульской губернии, кирпич на Мологе был дорог, а люди бедны, поэтому срубы ставили на шести-восьми валунах. Валуны быстро уходили в песок, и нижний венец оказывался лежащим на грунте. Поэтому, когда такая изба сгорала или сгнивала, то никаких признаков фундамента через десять лет на земле не оставалось. Мне кажется, что в этом кроется какая-то тайна, схожая с погребальными правилами первых христиан - все в этом мире должно быть тленно, в чем человек приходил в этот мир, в том и уходил. Кладя в гроб человека, в иных, строгих или старообрядческих (на Керженце, например) местах, даже медные кресты-тельники меняли на деревянные. То же и с избой.
В наших местах вообще все делается из дерева. До сих пор. Всякие крючки, ящички, корыта, бочонки, ушаты, ковши - все деревянное. Но тонкой, даже токарной работы мало. Кто-то из Нечаевых сам все это делал долгими зимними вечерами. Кстати, кроме керосиновых ламп, отыскался и светец для лучины.
Удивляет и функциональное качество избы. Особенно это касается подсобных помещений. Жилая \"камера\" - четырехугольный сруб, разделенный дощатой перегородкой, с прирубленными теплыми сенями. В советское время пристроены дощатые, холодные сени, с большим верандным окном. Но уже в сенях начинаются какие-то светелки, лесенки верх и вниз, прирубы и комнатки, всяческие закрома и сусеки. Вполне достоверны рассказы о том, что где-нибудь в Архангельской области крестьянская семья неделями могла зимой со двора вообще не выходить - там и дровяники и колодцы иногда делались внутри огромных крытых дворов.
Когда-то вокруг деревни все распахивалось, хотя я не знаю, что могло вырасти на здешнем песке. В деревне были школа, скотные дворы, медпункт, магазин. Всего этого уже, конечно, нет. Население, помнящее хотя бы довоенные времена, постепенно исчезает. Те, кто знал местные легенды, названия урочищ, хуторов, ушли уже давно. Вместо них появились другие люди - вовсе необитаемых домов в деревне нет. Иные живут тут с апреля по октябрь, другие приезжают только на две-три недели в году. Об окрестных местах все имеют самые смутные сведения. От крестьянской общности, соседства, что спокон веку называлось по всей России \"миром\", не осталось и следа. Правда, когда приезжает автолавка и собирается толпа, то, закупив что кому надо, по домам долго не расходится. Сидят на бревнышках, курят, обмениваются скудными новостями.
Меня всегда интересовало, почему большая поляна на высоком берегу реки называется Страж. Мне не ответили ни в деревне, ни в местном музее, ни отыскавшийся в нем старик-краевед. Потом на старых картах я отыскал на этой излучине непонятный значок и надпись - дом лесной стражи. И действительно, столько отыскалось на этой поляне - монеты 19 века, в том числе и рубли, огромное количество форменных пуговиц, разнообразные гильзы, кресты-тельники, различная домашняя бытовуха.
Вот так, буквально на глазах, исчезла память о столь примечательном месте.
Из окна моего дома я уже давно наблюдаю, как зарастает березками-самосевом пахотное поле за ручьем. И когда-нибудь я увижу на этих \"сельскохозяйственных угодьях\" полноценный дровяной лес, подступивший вплотную к деревне.
Россия вступила в двадцатый век с почти девяностопроцентным крестьянским населением. Менее чем за сто лет коммунисты практически уничтожили весь этот огромный народ. Исчезло не только патриархальное, общинное крестьянство, погибло уже и колхозное, послевоенное население - я имею в виду не только физическое исчезновение народа, но и его культуры. Все эти гармошки и частушки, хромовые сапоги, пьяные драки по престольным, незабытым праздникам, старики в картузах, самокрутки с махоркой из газетной бумаги. Все это пропало и, наверное, навсегда. Мне жаль этого времени, хотя трезвым умом я понимаю, что особой трагедии в этом нет.
Трагедия в другом - русское крестьянство, с частушками или без, исчезает вообще. Как класс. А замены ему нет и вряд ли будет, если не считать выходцев с Кавказа, берущих землю в аренду где-нибудь в Рязанской или Курской областях и живущих на этой земле обособленно, своей, иной жизнью.
Полагаю, что когда умрет в России последний крестьянин, умрет и сама Россия.
Поэтому я стараюсь замечать все, что способно продлить жизнь деревни. Вот у нас в Поповке поселился пасечник. В соседних Ломах завели корову. Старухи по-прежнему, как и сто лет назад, каждый год пашут на мерине Ваське свои огороды. Кто-то скосил ничейный лужок у нас за околицей.
Но есть в центральной России один оазис, несколько соседних районов, где сельская жизнь продолжается. Кроме того, случайное это совпадение или нет, те места являются одной из исконных, домонгольских областей расселения славян, именно того племенного союза, который явился сюда из черниговских и киевских княжеств - и остался навсегда.
Заселены эти места были чрезвычайно плотно. В бассейнах иных рек и речушек селища \"сидят\" едва ли не через километр-полтора. По результатам раскопок, а я стараюсь следить за любыми - и за официальными раскопками, и за неофициальными, - становится ясно, что места эти были также чрезвычайно богаты. Находки древнерусских колтов, актовых печатей на некоторых из них - не редкость.
Но в тринадцатом веке жизнь на этих селищах внезапно прерывается. Я подсчитал - из двадцати шести селищ вокруг домонгольской феодальной усадьбы монеты 14-15 веков встретились в единичных экземплярах лишь на двух. Снова жизнь сюда приходит в середине 16 века, когда уже пишутся документы, и дальше эту жизнь можно проследить довольно точно. Наверняка, те, кто стал селиться здесь при Иване IV, были совсем другие люди, и даже этнически они, видимо, отличались от славянских первопоселенцев. Но они пришли, они были христианами, у них был тот же язык, и культура их была схожа с культурой первопроходцев. Временной промежуток между полным разорением края и его вторым заселением - около ста пятидесяти лет. В эти сто пятьдесят лет что-то такое хорошее на Руси произошло. То есть мы знаем, что произошло - из летописей, из писцовых книг, из жалованных грамот. Но я думаю, что это было просто обыкновенное чудо. И тогда у меня появляется надежда. Надежда, что нас опять спасет чудо. Другой надежды не