Новая книга
Добавлено: 16 янв 2018, 10:41
Первая - концептуальная - глава моей новой книги. Ищу издателя. Букв много.
Новая книга
Тайник в стене
Старый дом, переживший нашествие Наполеона, две революции, перестройку Москвы в тридцатых годах, бомбежки и пожары, доживал последние дни, и знал это.
Уже елозил почти у его стен маленький оранжевый бульдозер, уже гремели отбойные молотки, ковыряя мерзлую землю, а несколько деловитых мужиков в строительных касках мерили теодолитом и рейкой отвоеванные у исторического центра Москвы квадратные метры…
Лешка поднимался по деревянным ступеням черной лестницы – парадный вход уже забили досками и завалили изнутри обломками брошенной мебели – и явственно чувствовал усталое дыхание стоявшего еще на белокаменном фундаменте дома. Дом был настолько стар, что не боялся смерти.
Смертей-то всяких он видел немало, и ничего необычного в них не усматривал.
Наконец Лешка залез по обледенелым ступенькам на второй этаж, отомкнул своим ключом замок на низенькой двери и очутился на кухне огромной семикомнатной квартиры. Когда-то этим путем таскали сюда ведрами воду, дрова вязанками, провизию с недальнего Охотного ряда – корзинами и свертками. Кухня была просторной и еще несла на себе следы совсем недавно расселенной коммуналки. На кафельном черно-белом шахматном полу в изобилии стояли бутылки, стеклянные банки, валялось какое-то тряпье, рваные газеты, из раскрытой двери чулана углом высовывался сломанный, без ножки, стол.
Как ни странно, чугунные батареи под двумя окнами оказались теплыми. Электричество отрубили давно, а вот теплосеть еще почему-то работала, и даже вода текла из крана. Остались целыми – ненадолго – окна. Поэтому Лешка приходил сюда, как на работу, разбирая сундук со всевозможными бумагами в одной из комнат. Сундук-лежанка был столь велик, что, с поднятой крышкой, походил на опрокинутый платяной шкаф. Ни одной мышиной жизни не хватило бы, чтобы прогрызть окаменевшие доски толщиной в три пальца, из которых его некогда собрали, да еще и оковали полосами фигурной жести.
Вот и на этот раз Лешка поднял к стене, оклеенной обоями в восемь слоев, тяжелую крышку сундука, и на него немедленно пахнуло смесью запаха старых бумаг, ароматов каких-то давно забытых духов, сургучом, пылью веков и еще чем-то оттуда же – из девятнадцатого века.
Больше всего хранилось тут писем и открыток. Начинались они с начала прошлого столетия, были аккуратно перевязаны цветными ленточками и адресовались к одному человеку – Глафире Ярцевой, прожившей в этом доме всю свою жизнь – почти сто лет. Она и посейчас была жива, ее увезли из дома всего два месяца назад, впрочем, она уже мало что соображала и говорила все реже и реже.
Лешке вообще как-то везло на семейные архивы, хранителями которых до конца дней становились древние старухи, бережно хранившие каждый листочек, вплоть до конфетных фантиков и магазинных счетов.
Два альбома с фотографиями, фотографии россыпью, некоторые еще с тех времен, когда они назывались дагерротипами, некоторые в роскошных кожаных паспарту, многие с надписями на обороте – одних фотографий в сундуке набралось с полпуда.
Лешка развязывал выцветшие ломкие ленточки, просматривая конверты. На иных из них сохранились следы сургучных печатей и надписями сверху – «ЕВБ», Сашка был опытен и знал, что это означает - «Его Высокоблагородию».
В особой папке лежали всякие бумаги, относящиеся к институту благородных девиц, который некогда заканчивала Глафира. Записочки на кремовых квадратиках, рисунки декораций к любительским спектаклям, пробы неокрепшего пера. И среди них вдруг неожиданное – тонкая брошюрка «Наставление по стрелковому делу из винтовки Бердана».
В кухне отчетливо стукнула дверь черного хода.
Лешка даже не обернулся, зная, что пришла, как сказали бы в девятнадцатом веке, «компаньонка» Глафиры Ярцевой, Наталья Степановна. Не совсем уж старая женщина, крепкая, крестьянской кости, она каждый день оставляла неподвижную Глафиру и ненадолго приходила сюда, в прежнюю свою квартиру. Она тридцать лет проработала в глафириной семье, правда, непонятно в каком качестве. Кем-то вроде и прислуги, и домработницы, и друга семьи, и доверенного человека. С Лешкой Наталья Степановна держалась строго.
Родом же она была из подмосковной деревни, где Ярцева после войны снимала дачу. Сама же Глафира всю жизнь считалась театральной актрисой – так Лешке рассказала «компаньонка», явно чего-то не договаривая. Да он и сам что-то подозревал.
- Здравствуйте, Наталья Степановна! Как там Глафира Никоновна? – спросил Лешка появившуюся в дверях монументальную домработницу.
- Глафирка-то? Да по-прежнему, без памяти, – ответила она и со вздохом добавила. – Счастливая!
- Понимаю, – согласился Лешка. - Очень хорошо вас понимаю.
- Тут и понимать ничего не надо, – обрезала меня Наталья Степановна. - Давно уже здесь? Что накопал-то?
Строгая женщина взяла на себя обязанности надсмотрщика и цензора. Поджав губы, она просматривала отобранное Лешкой, что-то откладывала – в основном это были фотографии семидесятых-восьмидесятых годов, наверное, тех людей, кого она помнила. Лешку это вполне устраивало, хотя его увлечения старыми бумагами она, конечно, не понимала и не разделяла. И даже возмущало – молодой, крепкий, почти двухметрового роста парень – и какие-то ненужные никому ветхие письма и картинки.
Да на нем пахать надо, причем целину!
Лешка к такому отношению давно уже привык, зная истинную цену этим бумажкам.
Наталья Степановна подвинула себе колченогую табуретку и с некоторой опаской уселась. Лешка немедленно протянул ей картонную коробку, которую он уже успел нагрузить бумагами из сундука
- Много ли еще осталось? – спросила Степановна.
- Да уже на донышке. К вечеру управлюсь. Наверное.
- Ну и как? – пренебрежительно спросила Степановна. – Нашел чего ценного, чтоб хотя бы хлеб себе оправдать?
- Пока пусто. – осторожно ответил Лешка. - Так кое-что для коллекции.
На самом деле Лешка, конечно, немного лукавил. Сундук Глафиры Ярцевой таил для понимающего человека настоящие сокровища. Другое дело, что понимающих людей даже в Москве было удручающе мало. Кто, например, смог бы оценить полсотни визитных карточек людей, оставивших некоторый след в истории, кланяясь загнутым уголком даме полусвета Глафире Ярцевой.
Но как бы там ни было, этими бумажками на собственную двухкомнатную квартиру студент-дипломник истфака МГУ уже заработал всего за три года. Впрочем, Лешка этот факт тщательно скрывал, говоря, что квартиру в старом сталинском доме он просто снимает.
Сейчас в эту квартиру перекочевал уже почти весь сундук, ожидая тщательного разбора, прочтения и определения.
Но еще сантиметра два на дне сундука остались.
- Для коллекции, говоришь? – сказала Степановна. – Какая же это коллекция? Ты бы еще надгробия коллекционировал…
- А ведь знаете, - оживился Лешка, - есть и такие коллекционеры. Надписи на старинных надгробиях собирают. Знаю одного. Книжку даже выпустить собирается. С эпитафиями.
- Да тьфу на вас на всех! Психанутые. – Степановна плюнула на пыльный паркет. – Что сундук-то весь разобрал? А клада там так и не нашел? Не там ты ищешь, вот что я тебе скажу.
- А где искать-то, Наталья Степановна? Может быть, вы знаете?
Степановна задумалась как-то уж слишком отрешенно, глядя в мутное окно, выходившее здесь на парадную сторону.
- А чего, - вдруг заволновалась она, - может и знаю.
- Не расскажете?
- А вдруг, не дай-то Бог, найдем? - с наивной крестьянской подозрительностью спросила Степановна.
- Ну… Поделим уж как-нибудь. Вы рассказывайте, Наталья Степановна. – Ответил Леха, никак не забывая, тем временем, просматривать бумаги. Чем ближе к дну сундуку, тем более они становились интересными. Сейчас он просматривал сильно потертую матерчатую папку с институтскими рисунками молоденькой Глафиры Ярцевой. На картонках присутствовали дамы в роскошных шляпах с цветами, офицеры с усами и высоких киверах, древнегреческие модели в хитонах. Рисунки неумелые, карандашная штриховка косая, но все помечены датами: шестнадцатый, семнадцатый – папки хватило как раз до осени 1917. И еще было в этих, почти детских набросках что-то такое, невысказанное, что и превратило впоследствии Глафиру в дамы революционного полусвета.
Леху так захватило рассматривание этих рисунков, что не сразу услышал Степановну, но, услышав, тотчас же насторожился.
- …это мне все Глафирка рассказывала, сама-то я его не застала. Его под самый конец войны забрали, хотя он вроде инвалидом был. Назад и не вернулся. Ну а слух-то остался. Мне его Глафира под большим секретом сказывала. Потом в той комнате кто только не жил. Глафире из пяти комнат одну ведь оставили, правда, самую большую. Потом еще одну дали. Роскошь! Я-то к ним в шестьдесят третьем переехала. Думала вот счастье мне – в самой Москве жить, какая же дура была. Господи, с тех пор полста лет прошло. А Глафирка себе детей не хотела, и мне не дала.
Как это уже не раз бывало, Степановна уже забыла с чего начала, но Леха и не думал ее останавливать. И действительно, минут через пять казавшегося бесконечным монолога, она сама устала говорить и замолчала, глядя на Леху рыбьими неподвижными глазами.
- От кого клад-то остался? – спросил ее Леха.
- Да, - спохватилась Наталья Степановна. - Жилец этот наш непростым был… Он знаешь, где служил? В этом, как его, ну где золото всякое хранят?
В Госбанке что ли?
- Не. В другом…Гохране, вот. Ну и унес оттуда что-то. Его, говорят, за это и арестовали. Он же офицером при царе служил, вот. Мне рассказывали, что него в комнате три раза обыски были. Но ничего не нашли. А когда комнатка его Глафирке-то перешла, я в ней жить и стала. Ну и нашла, случайно. Там мыши шуршали, я и залезла. А как увидела – испугалась. А теперь что, все равно сломают. Ну- ка, пойдем.
Леха послушно встал. Хрустнули серые от пыли широкие плашки старого паркета. Он уцелел только в этой бывшей глафириной комнате. В остальных его давно заменили где на линолеум, где на паркетные доски – по достатку каждого жильца. За старым паркетом надо следить, натирать специальной мастикой на восковой основе. Многим казалось проще раз и навсегда покрасить его традиционной коричневой краской.
Сейчас даже и краски под слоем пыли Леха не разглядел. Между тем Степановна завела его в самую дальнюю и маленькую, в одно окошко, комнату бывшей коммуналки.
- Вот это моя каморка и была. Ничего не замечаешь?
- А что надо заметить? – Леха обвел взглядом комнату. Тот же хлам на полу, разбитая бутылка, тряпье и рваные газеты в углу. Окно с широким облупившимся подоконником
- А как мы сюда попали? Из общего коридора?
- Ну да. А как еще-то?
- То-то и оно. Раньше дверь не здесь была, а вот тута. – Степановна показала на простенок с драными обоями. – Прямо в Глафиркины комнаты. Вот потому дверь и заложили. А другую из общего коридора пробили. Я, когда сюда подселилась, мышей травить стала, гляжу, а там под стеной… - она понизила голос почти до драматического шепота. – Пусто. Я рукой-то в пыли пошарила, вроде банки какие-то железные, потом нащупала маленькое что-то, достала – патрон. Ох, и испугалась! Я ж молоденькая была.
Лешка почувствовал, как слабый холодок прикосновения к «большой тайне» пробежал у него по спине. Несколько лет он ждал этого момента!
Но он знал, твердо знал, что его время придет, и сейчас казался не очень обескураженным.
Поэтому он только и спросил у Степановны:
- Где?
Степановна подошла к стене и молча обвела рукой по пыльной стене большой овал. Тотчас же у Лехи мелькнуло в голове – а ведь он где-то здесь видел нечто в такой момент необходимое. Он кивнул Степановне и бросился на кухню. И вернулся через несколько минут, держа в руках ржавый зазубренный топор с обломанным топорищем.
Степановна между тем тоже без дела не сидела, а уже обдирала обои, которых оказалось тут не менее пяти слоев, перемежавшихся с газетной проклейкой. Под обоями оказалась штукатурка, легко сбивавшаяся даже таким топором, а уж за ней – кирпичная кладка намертво схваченная старинным известковым раствором.
В результате уже через минут десять Сашка стоял в центре пыльного облака – Степановна предусмотрительно ушла на кухню. Впрочем, и вернулась быстро принеся неизвестно откуда взявшееся красное пожарное ведро с грязной водой. Этой самой водой она плеснула на стену, на пол и снова умчалась. Вскоре пыли стало заметно меньше, но все равно отряхиваться Лехе нужно было теперь долго. Хорошо, что догадался обмотать голову шарфом.
Теперь с двух-трех метров можно было различить, где некогда была дверь. Там и кирпич был более светлый, и раствор цементный – темно-серый. Но что дальше делать Леха не знал. Чтобы ломать стену сломанный топор уже никак не годился, требовался инструмент посерьезнее.
- Вниз посмотри, вон, над плинтусом. Увидел? – сказала Степановна.
Сашка пригляделся.
Действительно три нижних ряда кирпичей казались какими-то не такими, как сверху. Много половинок, да и положены они явно кривовато, неумелой рукой.
-Там что ли? – спросил он у Степановны.
Та кивнула.
- Это ведь я сама замазывала. Ровно печку в деревне. Цемента не нашла, так алебастром. А до того кирпич на глине держался. Он, жилец-то, как дверь убрали, сразу нижние ряды разобрал, а за ними пусто. Тут стены-то толстенные, вот пустота и осталась. Засунул туда, чего хотел и снова заложил. Моя койка как раз тут и стояла. Мыши спать не давали, вот я туда и полезла. Давай ломай что ли…
Ломать, конечно, не строить, но потрудиться Лехе все равно пришлось. Хотя, когда он выбил два первых кирпича дело пошло веселее. Да и не всю же стенку требовалось сломать. Последние кирпичи он вообще просто вынимал руками. В общем, скоро глазам кладоискателей открылся небольшой темный провал. Леха бухнулся на колени, зажег, чиркнув зажигалкой подобранный клочок обоев и заглянул внутрь стены.
- Что-то есть. – Дрогнувшим голосом сказал он. Степановна промолчала, но как-то всем корпусом подалась вперед.
Леха, немного побаиваясь, сунул руку в темноту провала. Нащупал там что-то и, сразу став чрезвычайно серьезным, начал очень осторожно вытаскивать. Сначала на свет появилась небольшая киотная икона, завернутая в ссохшуюся до фанерной твердости какую-то бурую тряпку..
Икону - Спаситель в небольшом киоте - Леха, рассмотрев, тут же передал Степановне. Снова засунул руку в тайник и достал оттуда вторую. Троица в посеребренном окладе. Старая икона, лики трех сидящих за столом ангелов почти неразличимы из-под потемневшей олифы. Она тоже перешла во владение Степановны. Та, прижав обе иконы к груди, неотрывно наблюдала за Лехой.
Но следующей на свет появилась квадратная жестяная коробка с проржавевшим уголком. Но не очень тяжелая. Чувствовалось, что золота в ней нету. Не утерпев, Леха немедленно принялся сдирать с коробки плотно прилегавшую крышку…
- Ну, это по твоей части, - разочарованно протянула Степановна.
Действительно коробка была плотно забита бумагами. Разного размера, разного цвета. Документы, какие-то записи, толстые тетради.
Последним Леха достал небольшой, чуть длиннее ладони револьверчик, завернутый в ту же тряпицу. Там же лежали четыре маленьких потемневших патрона.
Больше в тайнике ничего не оказалось. Степановна – доверяй, но проверяй – заглянула в провал лично, кряхтя, опустившись на колени.
А вот Леху все не покидало странное чувство, скорее даже предчувствие, будто бы пролетела над ним большая бесшумная птица, слегка задев крылом и пообещав ему полную опасностей Тайну.
Леха даже не догадывался – насколько.
Иконы он без раздумий отдал Степановне, которая в свою очередь на коробку с бумагами он нисколько не покусилась. Отказалась она и от револьвера.
- Пойду - Сказала Степановна, засовывая иконы в свою сумку. – И так никаких нервов не хватит. Пойду. Валерьянки выпью, да полежу. Прощай, что ли. Не приду я сюда больше
Так они и расстались без сожаления и вполне довольные друг другом - чтобы никогда больше не встретиться. Но как только хлопнула дверь черного хода, Леха сразу кинулся к окну и снова открыл жестяную коробку. Так, подпоручик Штейнер Сергей Александрович - если судить по справке из Орловского военного госпиталя, датированной январем 1917 года. Еще документы на то же имя. И еще. Две фотографии, небольшого «визиточного» размера. Три толстых тетради, две одинаковых, а одна самодельная, сшитая из оберточной крафт-бумаги.
Лешка открыл первую. Хороший, выработанный учителями чистописания почерк. Машинально Сашка прочел первые строки… Дневник давно умершего человека. Чья-то чужая судьба.
Если бы он знал, как изменится его жизнь после того, как он закончит прочтение всех трех дневниковых тетрадей, то он бы, наверное, долго колебался – читать дальше или нет.
И все равно бы прочел.
Продолжение следует
«Апреля 10 дня 1917 года»
« Я ничего не делаю уже третью неделю, и, наверное, оттого и решился написать эти строки. Очень уж непривычно ничего не делать. То есть, я ем, хожу гулять, сплю, снова хожу. Если бы я умел хоть что-то делать руками, как например, Сидорыч, было бы легче. Но раз я пищу, то видимо рассчитываю, что эти все-таки мой дневник кто-нибудь да прочтет. И если это будет незнакомец, то надо бы представиться. Зовут меня Сергей Александрович Штейнер, бывший студент историко-филологического факультета Императорского Московского университета. Также вольноопределяющийся команды пеших разведчиков 266 пехотного Пореченского полка. Между прочим, Георгиевский кавалер 4 степени. Сейчас нахожусь в бессрочном отпуске по ранению. Мне 23 года. Это про меня почти что все.
Сегодня я просто инвалид. Очень слабый после отравления проклятыми германцами газами человек. Отлежал в госпитале больше трех месяцев, на ноги встал. Но в Петрограде зимой, как, впрочем, и ранней весной с моими легкими жить оказалось невозможно. Выручил меня вахмистр моей команды Михайло Митрофанович Антюхин. Отец у него лесным смотрителем у графа Ольденбургского в имении служит. А живет он на хуторе в сосновом бору. Целительней для моих легких, чем воздух соснового леса, уверили меня в клинике, нет ничего на свете. Вот любезный Михайло Митрофаныч и отправил меня к своему отцу. Добрался я быстро, чему немало способствовала выданная моим отцом некая сумма денег, в том числе в звонкой монете, которая сейчас стремительно исчезает из оборота.
Митрофан Иваныч также охотно принял у меня 20 золотых, взамен обещав мне парное молоко каждый день в любом количестве, а когда пойдут лесные ягода - то и ягоды. Поселили меня в спешно починенном то ли сарайчике, то ли флигельке, имеющимся при усадьбе.
Но держалось население хутора от меня подальше. Боялись, что у меня начнется чахотка, боялись моего привезенного с фронта револьвера, боялись, наконец, что я внезапно помру, а с них за это спросят. Но что меня по-настоящему угнетает - это отсутствие света в моей хибарке. Керосина на хуторе очень мало и взять его негде. Тем более нет и свечей. Спасает ли только то, что темнеет сейчас поздно, а вскоре будет еще светлее.
Вообще на хуторе не хватает очень многого. Нет фабричной мануфактуры, нет обуви, нет даже чугунков, давно ставших привычных на западе России, где мне пришлось воевать.
Новая книга
Тайник в стене
Старый дом, переживший нашествие Наполеона, две революции, перестройку Москвы в тридцатых годах, бомбежки и пожары, доживал последние дни, и знал это.
Уже елозил почти у его стен маленький оранжевый бульдозер, уже гремели отбойные молотки, ковыряя мерзлую землю, а несколько деловитых мужиков в строительных касках мерили теодолитом и рейкой отвоеванные у исторического центра Москвы квадратные метры…
Лешка поднимался по деревянным ступеням черной лестницы – парадный вход уже забили досками и завалили изнутри обломками брошенной мебели – и явственно чувствовал усталое дыхание стоявшего еще на белокаменном фундаменте дома. Дом был настолько стар, что не боялся смерти.
Смертей-то всяких он видел немало, и ничего необычного в них не усматривал.
Наконец Лешка залез по обледенелым ступенькам на второй этаж, отомкнул своим ключом замок на низенькой двери и очутился на кухне огромной семикомнатной квартиры. Когда-то этим путем таскали сюда ведрами воду, дрова вязанками, провизию с недальнего Охотного ряда – корзинами и свертками. Кухня была просторной и еще несла на себе следы совсем недавно расселенной коммуналки. На кафельном черно-белом шахматном полу в изобилии стояли бутылки, стеклянные банки, валялось какое-то тряпье, рваные газеты, из раскрытой двери чулана углом высовывался сломанный, без ножки, стол.
Как ни странно, чугунные батареи под двумя окнами оказались теплыми. Электричество отрубили давно, а вот теплосеть еще почему-то работала, и даже вода текла из крана. Остались целыми – ненадолго – окна. Поэтому Лешка приходил сюда, как на работу, разбирая сундук со всевозможными бумагами в одной из комнат. Сундук-лежанка был столь велик, что, с поднятой крышкой, походил на опрокинутый платяной шкаф. Ни одной мышиной жизни не хватило бы, чтобы прогрызть окаменевшие доски толщиной в три пальца, из которых его некогда собрали, да еще и оковали полосами фигурной жести.
Вот и на этот раз Лешка поднял к стене, оклеенной обоями в восемь слоев, тяжелую крышку сундука, и на него немедленно пахнуло смесью запаха старых бумаг, ароматов каких-то давно забытых духов, сургучом, пылью веков и еще чем-то оттуда же – из девятнадцатого века.
Больше всего хранилось тут писем и открыток. Начинались они с начала прошлого столетия, были аккуратно перевязаны цветными ленточками и адресовались к одному человеку – Глафире Ярцевой, прожившей в этом доме всю свою жизнь – почти сто лет. Она и посейчас была жива, ее увезли из дома всего два месяца назад, впрочем, она уже мало что соображала и говорила все реже и реже.
Лешке вообще как-то везло на семейные архивы, хранителями которых до конца дней становились древние старухи, бережно хранившие каждый листочек, вплоть до конфетных фантиков и магазинных счетов.
Два альбома с фотографиями, фотографии россыпью, некоторые еще с тех времен, когда они назывались дагерротипами, некоторые в роскошных кожаных паспарту, многие с надписями на обороте – одних фотографий в сундуке набралось с полпуда.
Лешка развязывал выцветшие ломкие ленточки, просматривая конверты. На иных из них сохранились следы сургучных печатей и надписями сверху – «ЕВБ», Сашка был опытен и знал, что это означает - «Его Высокоблагородию».
В особой папке лежали всякие бумаги, относящиеся к институту благородных девиц, который некогда заканчивала Глафира. Записочки на кремовых квадратиках, рисунки декораций к любительским спектаклям, пробы неокрепшего пера. И среди них вдруг неожиданное – тонкая брошюрка «Наставление по стрелковому делу из винтовки Бердана».
В кухне отчетливо стукнула дверь черного хода.
Лешка даже не обернулся, зная, что пришла, как сказали бы в девятнадцатом веке, «компаньонка» Глафиры Ярцевой, Наталья Степановна. Не совсем уж старая женщина, крепкая, крестьянской кости, она каждый день оставляла неподвижную Глафиру и ненадолго приходила сюда, в прежнюю свою квартиру. Она тридцать лет проработала в глафириной семье, правда, непонятно в каком качестве. Кем-то вроде и прислуги, и домработницы, и друга семьи, и доверенного человека. С Лешкой Наталья Степановна держалась строго.
Родом же она была из подмосковной деревни, где Ярцева после войны снимала дачу. Сама же Глафира всю жизнь считалась театральной актрисой – так Лешке рассказала «компаньонка», явно чего-то не договаривая. Да он и сам что-то подозревал.
- Здравствуйте, Наталья Степановна! Как там Глафира Никоновна? – спросил Лешка появившуюся в дверях монументальную домработницу.
- Глафирка-то? Да по-прежнему, без памяти, – ответила она и со вздохом добавила. – Счастливая!
- Понимаю, – согласился Лешка. - Очень хорошо вас понимаю.
- Тут и понимать ничего не надо, – обрезала меня Наталья Степановна. - Давно уже здесь? Что накопал-то?
Строгая женщина взяла на себя обязанности надсмотрщика и цензора. Поджав губы, она просматривала отобранное Лешкой, что-то откладывала – в основном это были фотографии семидесятых-восьмидесятых годов, наверное, тех людей, кого она помнила. Лешку это вполне устраивало, хотя его увлечения старыми бумагами она, конечно, не понимала и не разделяла. И даже возмущало – молодой, крепкий, почти двухметрового роста парень – и какие-то ненужные никому ветхие письма и картинки.
Да на нем пахать надо, причем целину!
Лешка к такому отношению давно уже привык, зная истинную цену этим бумажкам.
Наталья Степановна подвинула себе колченогую табуретку и с некоторой опаской уселась. Лешка немедленно протянул ей картонную коробку, которую он уже успел нагрузить бумагами из сундука
- Много ли еще осталось? – спросила Степановна.
- Да уже на донышке. К вечеру управлюсь. Наверное.
- Ну и как? – пренебрежительно спросила Степановна. – Нашел чего ценного, чтоб хотя бы хлеб себе оправдать?
- Пока пусто. – осторожно ответил Лешка. - Так кое-что для коллекции.
На самом деле Лешка, конечно, немного лукавил. Сундук Глафиры Ярцевой таил для понимающего человека настоящие сокровища. Другое дело, что понимающих людей даже в Москве было удручающе мало. Кто, например, смог бы оценить полсотни визитных карточек людей, оставивших некоторый след в истории, кланяясь загнутым уголком даме полусвета Глафире Ярцевой.
Но как бы там ни было, этими бумажками на собственную двухкомнатную квартиру студент-дипломник истфака МГУ уже заработал всего за три года. Впрочем, Лешка этот факт тщательно скрывал, говоря, что квартиру в старом сталинском доме он просто снимает.
Сейчас в эту квартиру перекочевал уже почти весь сундук, ожидая тщательного разбора, прочтения и определения.
Но еще сантиметра два на дне сундука остались.
- Для коллекции, говоришь? – сказала Степановна. – Какая же это коллекция? Ты бы еще надгробия коллекционировал…
- А ведь знаете, - оживился Лешка, - есть и такие коллекционеры. Надписи на старинных надгробиях собирают. Знаю одного. Книжку даже выпустить собирается. С эпитафиями.
- Да тьфу на вас на всех! Психанутые. – Степановна плюнула на пыльный паркет. – Что сундук-то весь разобрал? А клада там так и не нашел? Не там ты ищешь, вот что я тебе скажу.
- А где искать-то, Наталья Степановна? Может быть, вы знаете?
Степановна задумалась как-то уж слишком отрешенно, глядя в мутное окно, выходившее здесь на парадную сторону.
- А чего, - вдруг заволновалась она, - может и знаю.
- Не расскажете?
- А вдруг, не дай-то Бог, найдем? - с наивной крестьянской подозрительностью спросила Степановна.
- Ну… Поделим уж как-нибудь. Вы рассказывайте, Наталья Степановна. – Ответил Леха, никак не забывая, тем временем, просматривать бумаги. Чем ближе к дну сундуку, тем более они становились интересными. Сейчас он просматривал сильно потертую матерчатую папку с институтскими рисунками молоденькой Глафиры Ярцевой. На картонках присутствовали дамы в роскошных шляпах с цветами, офицеры с усами и высоких киверах, древнегреческие модели в хитонах. Рисунки неумелые, карандашная штриховка косая, но все помечены датами: шестнадцатый, семнадцатый – папки хватило как раз до осени 1917. И еще было в этих, почти детских набросках что-то такое, невысказанное, что и превратило впоследствии Глафиру в дамы революционного полусвета.
Леху так захватило рассматривание этих рисунков, что не сразу услышал Степановну, но, услышав, тотчас же насторожился.
- …это мне все Глафирка рассказывала, сама-то я его не застала. Его под самый конец войны забрали, хотя он вроде инвалидом был. Назад и не вернулся. Ну а слух-то остался. Мне его Глафира под большим секретом сказывала. Потом в той комнате кто только не жил. Глафире из пяти комнат одну ведь оставили, правда, самую большую. Потом еще одну дали. Роскошь! Я-то к ним в шестьдесят третьем переехала. Думала вот счастье мне – в самой Москве жить, какая же дура была. Господи, с тех пор полста лет прошло. А Глафирка себе детей не хотела, и мне не дала.
Как это уже не раз бывало, Степановна уже забыла с чего начала, но Леха и не думал ее останавливать. И действительно, минут через пять казавшегося бесконечным монолога, она сама устала говорить и замолчала, глядя на Леху рыбьими неподвижными глазами.
- От кого клад-то остался? – спросил ее Леха.
- Да, - спохватилась Наталья Степановна. - Жилец этот наш непростым был… Он знаешь, где служил? В этом, как его, ну где золото всякое хранят?
В Госбанке что ли?
- Не. В другом…Гохране, вот. Ну и унес оттуда что-то. Его, говорят, за это и арестовали. Он же офицером при царе служил, вот. Мне рассказывали, что него в комнате три раза обыски были. Но ничего не нашли. А когда комнатка его Глафирке-то перешла, я в ней жить и стала. Ну и нашла, случайно. Там мыши шуршали, я и залезла. А как увидела – испугалась. А теперь что, все равно сломают. Ну- ка, пойдем.
Леха послушно встал. Хрустнули серые от пыли широкие плашки старого паркета. Он уцелел только в этой бывшей глафириной комнате. В остальных его давно заменили где на линолеум, где на паркетные доски – по достатку каждого жильца. За старым паркетом надо следить, натирать специальной мастикой на восковой основе. Многим казалось проще раз и навсегда покрасить его традиционной коричневой краской.
Сейчас даже и краски под слоем пыли Леха не разглядел. Между тем Степановна завела его в самую дальнюю и маленькую, в одно окошко, комнату бывшей коммуналки.
- Вот это моя каморка и была. Ничего не замечаешь?
- А что надо заметить? – Леха обвел взглядом комнату. Тот же хлам на полу, разбитая бутылка, тряпье и рваные газеты в углу. Окно с широким облупившимся подоконником
- А как мы сюда попали? Из общего коридора?
- Ну да. А как еще-то?
- То-то и оно. Раньше дверь не здесь была, а вот тута. – Степановна показала на простенок с драными обоями. – Прямо в Глафиркины комнаты. Вот потому дверь и заложили. А другую из общего коридора пробили. Я, когда сюда подселилась, мышей травить стала, гляжу, а там под стеной… - она понизила голос почти до драматического шепота. – Пусто. Я рукой-то в пыли пошарила, вроде банки какие-то железные, потом нащупала маленькое что-то, достала – патрон. Ох, и испугалась! Я ж молоденькая была.
Лешка почувствовал, как слабый холодок прикосновения к «большой тайне» пробежал у него по спине. Несколько лет он ждал этого момента!
Но он знал, твердо знал, что его время придет, и сейчас казался не очень обескураженным.
Поэтому он только и спросил у Степановны:
- Где?
Степановна подошла к стене и молча обвела рукой по пыльной стене большой овал. Тотчас же у Лехи мелькнуло в голове – а ведь он где-то здесь видел нечто в такой момент необходимое. Он кивнул Степановне и бросился на кухню. И вернулся через несколько минут, держа в руках ржавый зазубренный топор с обломанным топорищем.
Степановна между тем тоже без дела не сидела, а уже обдирала обои, которых оказалось тут не менее пяти слоев, перемежавшихся с газетной проклейкой. Под обоями оказалась штукатурка, легко сбивавшаяся даже таким топором, а уж за ней – кирпичная кладка намертво схваченная старинным известковым раствором.
В результате уже через минут десять Сашка стоял в центре пыльного облака – Степановна предусмотрительно ушла на кухню. Впрочем, и вернулась быстро принеся неизвестно откуда взявшееся красное пожарное ведро с грязной водой. Этой самой водой она плеснула на стену, на пол и снова умчалась. Вскоре пыли стало заметно меньше, но все равно отряхиваться Лехе нужно было теперь долго. Хорошо, что догадался обмотать голову шарфом.
Теперь с двух-трех метров можно было различить, где некогда была дверь. Там и кирпич был более светлый, и раствор цементный – темно-серый. Но что дальше делать Леха не знал. Чтобы ломать стену сломанный топор уже никак не годился, требовался инструмент посерьезнее.
- Вниз посмотри, вон, над плинтусом. Увидел? – сказала Степановна.
Сашка пригляделся.
Действительно три нижних ряда кирпичей казались какими-то не такими, как сверху. Много половинок, да и положены они явно кривовато, неумелой рукой.
-Там что ли? – спросил он у Степановны.
Та кивнула.
- Это ведь я сама замазывала. Ровно печку в деревне. Цемента не нашла, так алебастром. А до того кирпич на глине держался. Он, жилец-то, как дверь убрали, сразу нижние ряды разобрал, а за ними пусто. Тут стены-то толстенные, вот пустота и осталась. Засунул туда, чего хотел и снова заложил. Моя койка как раз тут и стояла. Мыши спать не давали, вот я туда и полезла. Давай ломай что ли…
Ломать, конечно, не строить, но потрудиться Лехе все равно пришлось. Хотя, когда он выбил два первых кирпича дело пошло веселее. Да и не всю же стенку требовалось сломать. Последние кирпичи он вообще просто вынимал руками. В общем, скоро глазам кладоискателей открылся небольшой темный провал. Леха бухнулся на колени, зажег, чиркнув зажигалкой подобранный клочок обоев и заглянул внутрь стены.
- Что-то есть. – Дрогнувшим голосом сказал он. Степановна промолчала, но как-то всем корпусом подалась вперед.
Леха, немного побаиваясь, сунул руку в темноту провала. Нащупал там что-то и, сразу став чрезвычайно серьезным, начал очень осторожно вытаскивать. Сначала на свет появилась небольшая киотная икона, завернутая в ссохшуюся до фанерной твердости какую-то бурую тряпку..
Икону - Спаситель в небольшом киоте - Леха, рассмотрев, тут же передал Степановне. Снова засунул руку в тайник и достал оттуда вторую. Троица в посеребренном окладе. Старая икона, лики трех сидящих за столом ангелов почти неразличимы из-под потемневшей олифы. Она тоже перешла во владение Степановны. Та, прижав обе иконы к груди, неотрывно наблюдала за Лехой.
Но следующей на свет появилась квадратная жестяная коробка с проржавевшим уголком. Но не очень тяжелая. Чувствовалось, что золота в ней нету. Не утерпев, Леха немедленно принялся сдирать с коробки плотно прилегавшую крышку…
- Ну, это по твоей части, - разочарованно протянула Степановна.
Действительно коробка была плотно забита бумагами. Разного размера, разного цвета. Документы, какие-то записи, толстые тетради.
Последним Леха достал небольшой, чуть длиннее ладони револьверчик, завернутый в ту же тряпицу. Там же лежали четыре маленьких потемневших патрона.
Больше в тайнике ничего не оказалось. Степановна – доверяй, но проверяй – заглянула в провал лично, кряхтя, опустившись на колени.
А вот Леху все не покидало странное чувство, скорее даже предчувствие, будто бы пролетела над ним большая бесшумная птица, слегка задев крылом и пообещав ему полную опасностей Тайну.
Леха даже не догадывался – насколько.
Иконы он без раздумий отдал Степановне, которая в свою очередь на коробку с бумагами он нисколько не покусилась. Отказалась она и от револьвера.
- Пойду - Сказала Степановна, засовывая иконы в свою сумку. – И так никаких нервов не хватит. Пойду. Валерьянки выпью, да полежу. Прощай, что ли. Не приду я сюда больше
Так они и расстались без сожаления и вполне довольные друг другом - чтобы никогда больше не встретиться. Но как только хлопнула дверь черного хода, Леха сразу кинулся к окну и снова открыл жестяную коробку. Так, подпоручик Штейнер Сергей Александрович - если судить по справке из Орловского военного госпиталя, датированной январем 1917 года. Еще документы на то же имя. И еще. Две фотографии, небольшого «визиточного» размера. Три толстых тетради, две одинаковых, а одна самодельная, сшитая из оберточной крафт-бумаги.
Лешка открыл первую. Хороший, выработанный учителями чистописания почерк. Машинально Сашка прочел первые строки… Дневник давно умершего человека. Чья-то чужая судьба.
Если бы он знал, как изменится его жизнь после того, как он закончит прочтение всех трех дневниковых тетрадей, то он бы, наверное, долго колебался – читать дальше или нет.
И все равно бы прочел.
Продолжение следует
«Апреля 10 дня 1917 года»
« Я ничего не делаю уже третью неделю, и, наверное, оттого и решился написать эти строки. Очень уж непривычно ничего не делать. То есть, я ем, хожу гулять, сплю, снова хожу. Если бы я умел хоть что-то делать руками, как например, Сидорыч, было бы легче. Но раз я пищу, то видимо рассчитываю, что эти все-таки мой дневник кто-нибудь да прочтет. И если это будет незнакомец, то надо бы представиться. Зовут меня Сергей Александрович Штейнер, бывший студент историко-филологического факультета Императорского Московского университета. Также вольноопределяющийся команды пеших разведчиков 266 пехотного Пореченского полка. Между прочим, Георгиевский кавалер 4 степени. Сейчас нахожусь в бессрочном отпуске по ранению. Мне 23 года. Это про меня почти что все.
Сегодня я просто инвалид. Очень слабый после отравления проклятыми германцами газами человек. Отлежал в госпитале больше трех месяцев, на ноги встал. Но в Петрограде зимой, как, впрочем, и ранней весной с моими легкими жить оказалось невозможно. Выручил меня вахмистр моей команды Михайло Митрофанович Антюхин. Отец у него лесным смотрителем у графа Ольденбургского в имении служит. А живет он на хуторе в сосновом бору. Целительней для моих легких, чем воздух соснового леса, уверили меня в клинике, нет ничего на свете. Вот любезный Михайло Митрофаныч и отправил меня к своему отцу. Добрался я быстро, чему немало способствовала выданная моим отцом некая сумма денег, в том числе в звонкой монете, которая сейчас стремительно исчезает из оборота.
Митрофан Иваныч также охотно принял у меня 20 золотых, взамен обещав мне парное молоко каждый день в любом количестве, а когда пойдут лесные ягода - то и ягоды. Поселили меня в спешно починенном то ли сарайчике, то ли флигельке, имеющимся при усадьбе.
Но держалось население хутора от меня подальше. Боялись, что у меня начнется чахотка, боялись моего привезенного с фронта револьвера, боялись, наконец, что я внезапно помру, а с них за это спросят. Но что меня по-настоящему угнетает - это отсутствие света в моей хибарке. Керосина на хуторе очень мало и взять его негде. Тем более нет и свечей. Спасает ли только то, что темнеет сейчас поздно, а вскоре будет еще светлее.
Вообще на хуторе не хватает очень многого. Нет фабричной мануфактуры, нет обуви, нет даже чугунков, давно ставших привычных на западе России, где мне пришлось воевать.